К некоренным тунгусам

В предыдущих номерах «Сахалинского нефтяника» мы публиковали отрывки из дневника доктора Воловика. С осени 1927 по осень 1928 года Яков Аркадьевич работал в Охинской больнице при нефтяной концессии. В заключительной части серии публикаций врач рассказывает о рабочей поездке в тунгусское стойбище.

6 июня 1928 года.

«Поездка к тунгусам. В 12 часов дня 2 апреля меня попросили съездить к больной тунгуске. Верстах в 4-5 от Охи тунгусы раскинули две палатки, неподалеку от них также остановились цыгане.

Ехать надо было на оленях. Нарты – длинные, до трех метров, шириной в полметра – очень легкие, скорее салазки, чем сани. Полозья и весь остов сделаны из легких тонких жердей, крепко связанных ремнями из оленьей кожи. На расстоянии трети с переднего конца нарты укреплена дуга из тонкой палки, впереди которой садится тунгус, если он в роли возницы – каюра. Наиболее благоустроенные нарты имеют сзади спинку из двух горизонтально расположенных, изогнутых полукругом жердей. Всю нарту можно одной рукой поднять и переворачивать во все стороны, весу в ней не больше 20-25 фунтов.

Олени малы ростом, приблизительно величиною в полугодовалого теленка, очень смирные на вид, с кроткими послушными большими черными глазами.

У них широкие раздвоенные копыта, отчего они легко бегут, не проваливаясь, по самому глубокому снегу. Сложены они очень стройно, и во всех их движениях сквозит грация животных, ставших только недавно ручными. Осенью и зимою головы их украшены огромными ветвистыми рогами высотой почти до одного метра, так что повторяют почти рост всего животного, и в некоторых случаях весят до полутора пудов.

Под такою тяжестью голова оттягивается книзу, давая красивый изгиб шеи... Зимою рога покрыты кожей с бархатистой шерстью. К весне рога линяют, и шерсть лоскутами свисает с них, местами окровавленная. Рога постепенно обламываются, пока не теряются полностью. Весной они начинают опять прорастать в виде черно-коричневых бугров, которые быстро развиваются. Каждый год прибавляет веточку, так что по количеству ответвлений можно узнать возраст оленя…

Мы мчались с большой быстротой по наезженной дороге. По бокам невысокие деревья гнут свои ветви под тяжелыми подушками снега. Часто дорога настолько тесно подходила к деревьям, что опасность стукнуться о ствол и зацепиться о ветку заставила меня во всю дорогу быть настороже. День был очень солнечный, и долго смотреть на горизонт нельзя было, до того ослепительно ярко блестел снег.

Краевой лес не был еще настолько густ, чтобы слиться в одну массу, и широкие ветви, густо опушенные снегом, блестящие на солнце и затененные в глубине, давали очень сочную и яркую игру светотени. Коричнево-синяя глубина на ветвях переходила в сизый тон освещенных мест, на которых пластами лежал снег, резко-голубой в тени и ослепительно-белый на свету, белизной переходящий в желтый ликующий оттенок. Тень от стволов, ярко-синяя, резко очерчивала свои контуры на сверкающем снегу.

На горизонте виднелась серая полоска дальней тайги. Тайга, уже лишенная игры светотени, однообразной, глухой, бесконечной, которая, создавая как бы в порыве меланхолии одним серым мазком, и могла поэтому настраивать фантазию зрителя на такие же меланхолические мотивы своей непрерывной монотонностью.

На крутых спусках каюр своими примитивными тормозами замедлял стремительный полет вниз. Олени бежали быстро, и в их беге чувствовалась дикость и первобытность та же – дикость, которая была в ослепительном зимнем солнце, в сизой низкой тайге, в каюре, одетом в оленью кухлянку и нерпичьи торбаза. Все это гармонизировалось в исторический отрезок отдаленной эпохи…

Скоро показались палатки. Обыкновенные небольшие брезентовые палатки, на небольшой поляне, окруженной сравнительно высокими елями. На ближайших из них висели тряпки домашнего обихода.

Вопросительно вытянув головы в нашем направлении, стояли два оленя, около нарты такой же величины и типа, как те, на которых я приехал. День был очень теплый, и работники без верхнего платья в одежде русского типа бегали, весело перекликаясь. Палатки резко освещены солнцем и кажутся будто бы слепленными из снега. В середине палатки стояла железная печка, пол постлан зелеными ветками елей, ватные пиджаки и овчинки, настланные по краям, служили постелями.

Кроме печки, никакой мебели не было. Синий густо закопченный чайник и пара эмалированных чашек говорили о близком соседстве с лавкой. Никакой утвари домашней или охотничьей я не видал, надо полагать, что все лежало под «постелями».

Тунгусы из всех туземцев Сахалина наиболее культурные, предприимчивые и жизнеспособные. И если не считать еще их вполне укоренившимися среди оседлых, то можно приравнять их по быту к крестьянам. Среди них встречаются грамотные, от язычества ушли давно. Легко и с интересом принимают соприкасавшуюся с ними культуру. В целом быт тунгуса мало чем отличается от быта крестьянина. Полностью освободиться от специфического уклада кочевников им мешает оленеводство, внушающее постоянное перемещение на новые пастбища, то есть участки оленьего моха.

Ростом тунгусы высоки, крепко сложены, с энергичным смышленым скуластым лицом, в глазах чувствуется лукавость. Они хорошие охотники, трудолюбивы, обладают хорошим вкусом, который выражается в одевании и в очень красиво и разнообразно скомпонованных ковриках из оленьих шкур, снятых с головы, или нерпичьих шкур с различными вставками и опушками… Главное их занятие, помимо охоты на местную пушнину, которая за последнее время сильно выродилась, – это оленеводство, в противоположность гилякам, которые все внимание уделяют рыболовству и транспорт признают только на собаках…»