Жительница Смирныховского района написала письмо в Оху, которую ее отец строил 3 года

Женщина рассказала, как ее семья выживала в годы Великой Отечественной войны.

В одну из охинских библиотек пришло необычное письмо. Написала его Нина Капитонова из поселка Онор Смирныховского района в память о своем отце. Но письмо не только об Андриане Дмитриевиче Шагалине, который с 1930 года несколько лет строил Оху, а годы спустя рассказывал своим детям о сказочных снегах Сахалина. Там целое повествование о том, как жили люди в те времена, как выживала семья Шагалиных в войну и после. И как в конце концов оказались они все на Сахалине, и что было потом.

«Сахалинский нефтяник» созвонился с Ниной Андриановной. И получилась вот такая история.

– 1930 год, Поволжье, Тамбовская область (ныне Пензенская). Ломка привычного уклада жизни – коллективизация. Моему отцу 19 лет. Его отец – участник Гражданской войны, сражался в коннице Буденного под Царицыным (ныне Волгоград). Там его рубанули шашкой по руке, и стал он Шагалин Сухорукий. Для него вступление в колхоз не вопрос, а вот для его сына – уже проблема. Он не принимал происходящее. 

А тут кто-то из родственников занимался вербовкой на Сахалин, и мой отец завербовался. От Николаевска-на-Амуре их везли пароходом. В Охе встречали с оркестром. Отец попал работать на кирпичный завод, так как его семья на материке тоже занималась этим ремеслом: били кирпичи, обжигали и продавали. Это летом, а зимой валяли валенки, но и землю пахали, выращивали хлеб, просо, коноплю (зимой женщины волокно пряли и ткали полотно). Я еще это застала, у меня и сейчас сохранились два веретена.

Отработал он три года и вернулся. Женился. Мама ни в какую не хотела ехать за море: «Хоть куда, но не за море». Папа остался, построил небольшой дом под соломенной крышей, работал в колхозе, родились двое детей: мой брат Алексей и я.

Когда мы были маленькие, папа, укладывая нас спать (по одну руку я, по другую Лешка), рассказывал нам про море, шторма, метели и снега, про русских и японских детей, которые, играя, разговаривали и на русском, и на японском языках и понимали друг друга. 

Помню, как провели нам радио, и отец внимательно слушал «Известия». Помню, как объявили войну, и в первые дни девушка вручила папе повестку. Наутро мы его проводили.

Сразу он попал в город Елец, а потом переброшен был в Рязанскую область. Там они строили оборонительные рубежи, долбили замерзшую землю, таскали бревна для дотов (долговременная огневая точка, фортификационное сооружение, предназначенное для обороны и стрельбы. – Прим. ред.) и дзотов (деревоземляная огневая точка. – Прим. ред.).

Когда же нависла угроза окружения Тулы, их бросили на защиту города против фашистских танков. Папе было 30 лет, а рядом с ним были деревенские мальчики. Папа вспоминал: «Я видел, как фашистские танки наматывали на гусеницы кишки наших ребят».

Тулу отстояли. От Москвы фашистов отогнали. Они рвутся на юг – Харьков, Сталинград. Воинская часть, в которую входил мой отец, прошла через Куликово поле, форсировала Дон и дошла до Воронежа. Там-то он был контужен и попал в госпиталь.

До нас фашисты не дошли и даже не бомбили. Но я помню звук самолетов, которые летели через нашу деревню бомбить ближайший город.

Вчера ходила за продуктами на Новый год. Чего там только нет! Сколько видов колбасы, фрукты, конфеты! А что мы ели в Великую Отечественную? Был голод. В пять лет меня бабушка в лес водила: «Нинка! Рви, рви листочки!» Нужны были липовые, а я не умела отличать их от других похожих. «Ты пробуй, какие негорькие, те и рви». 

Траву толкли, пекли лепешки, вынимали из русской печи, а они выглядели как коровьи, рассыпались во рту пылью. 

Гнилую картошку собирали. Женщины по четверо впрягались в плуг, за которым шел и жал на него мальчик 12 лет. С 14 мальчишки-то уже на заводах работали. А мы, малые ребятишки, бежали следом и собирали гнилую прошлогоднюю картошку, которая из-под плуга выворачивалась. Это были такие мешочки из кожуры, а внутри крахмальный порошок. Бабушка из него испекла нам оладушки. 

В ход шло все: молодые побеги сосны, дикий лук. Выжили. Девочек, родившихся в войну, выходили, потому что на них выдавали манку. Я стояла рядом с мамой, а она кормила сестер. Мне так хотелось этой кашки! До сих пор как вспомню, возникает сосущее ощущение внутри. Но мама позволяла мне только выскрести глиняную кружку из-под каши и облизать ложку. Когда мама умирала, я спросила у нее: «Помнишь?» Она ответила: «Если б я давала тебе, девочки бы умерли». 

В июле 1942 года папа вернулся. Прохладным летним утром я пошла к подружке Маруське Спиренковой. В дом не зашла (у них был в семье чекист Чичков, так что мы не особо заходили). Лежу на бревнышках, жду ее. Проходит женщина и говорит: «Нинка, что лежишь, вон отец с фронта пришел, беги встречай!»

Я побежала (мне было пять с половиной лет) и встретила его на пустыре. Выцветшая гимнастерка, галифе, ботинки и обмотки на ногах, на голове пилотка, под пилоткой бинт. Я застеснялась, прижалась головой к его бедру. Он подхватил меня на руки, понес домой.

Папа очень изменился после войны. На фронт его больше не взяли по состоянию здоровья. До конца войны он работал на комбинате, на оборону. Водил меня за ручку по цеху, я помню огромное колесо, к которому тянулись тонкие пеньковые нити и сплетались в канаты. Целые штабеля лыж, которые распаривали и загибали.

Папа валял валенки на дому, так что и нас он заставлял выбирать репьи из шерсти, катать «войлоко», чистить пемзой готовые изделия.

Война кончилась – опять в колхоз. За работу ничего не получали. Даже со своего огорода платили налоги – на корову, на курицу, сдавали картошку, молоко, яйцо. Кормили всю освобожденную территорию. Позже слышала такие слова: «Если бы у нас хватило средств на Италию, то и она была бы социалистической».

Подрабатывать не разрешали. Жить было трудно, невозможно. Нас уже четверо детей. Маму судили за то, что она не работает. Обязали быть нянькой в колхозных яслях, и мы крутились рядом. Это была простая изба. Кормить детей было нечем. Варили суп из маленьких, еще не вызревших толком картошек. Дети мучились животами. Рахитики: ручки тонкие, ножки тонкие, животики большие.

Мне было лет восемь, я нянчила своих сестер. В 13 лет жила на сенокосе, в пойме реки Суры, в шалашах. Взрослые косили, а мы сгребали сено.

И вот опять вербовка на Дальний Восток. Папа знал, что там должно быть лучше. Зарплата, пять первых лет – никаких налогов. Рыба, голода нет. Папа собрал с собой все свои инструменты, надеялся, что не пропадет. Но его не берут, он инвалид. Главой семьи записывают маму, а нас с отцом – пятеро иждивенцев.

Выехали мы из родного дома 5 октября 1950 года. В пути были почти три месяца. Ехали в товарном вагоне. Во Владивостоке папа заболел, ноги отнялись. 

Наконец живем в Корсакове. Приезжают, как покупатели, забирают людей на шахты, в леспромхозы, а нас никто не берет. Баба – глава семьи и пять иждивенцев. Но нам идут суточные. Помню корейцев, которые носили своих детей за спиной. Мы привыкли одеваться тепло, а они бегали по снегу в калошах и резиновой обуви.

Потом нас все-таки забрали на открывшийся годом ранее Абрамовский леспромхоз. Сначала двинули в Южно-Сахалинск. Там посреди зала ожидания на вокзале стояла большущая, под потолок, белая статуя Сталина. Все места были заняты, и я присела на пьедестал у ног Иосифа Виссарионовича. Уборщица мыла пол, сказала: «Здесь сидеть нельзя». Я отошла, побродила, а потом опять села. 

В Победино спали на полу на вокзале. В открытой машине в декабре привезли нас в село Онор, поселили в церковь, в которой тогда был клуб. Но клуб отдали под женское общежитие. Прямо на сцене и в зале стояли кровати. Женщины уходили на работу рано и возвращались поздно, я их почти не видела.

Когда речка замерзла, на санях по льду увезли нас в лесоучасток Лесное (Верхнеонорское). Всех снова поселили в клуб, а нас одна семья пожалела. И взяли Коневы нас к себе. Их четверо и нас шестеро, одна комнатка и кухня. Папа пошел строить барак. Потом в нем с одной стороны прохода жило восемь семей и с другой – восемь. 

Там у нас в 1951 году родилась еще девочка. Стало пятеро детей.

Позже папа построил дом. Он был мастер на все руки. И поселок строил, организовал кирпичный завод. Возвели сараи, горн для обжига. Он мастер был, разбирался в качестве глины, во всех тонкостях работы. Не пил, не курил, не матерился. Видимо, в его семье были староверы, вместе с папой в ней было 10 детей: пять дочерей и пять сыновей.

Папа предлагал мне пойти поработать на кирпичный завод. А женщины там были такие матерщинницы, обожженные войной, и я постеснялась, не дала согласие.

После седьмого класса я пошла в Александровское педучилище. Работала учительницей. Вокруг, в Оноре и других поселках, зоны. Утром иду в школу, мне 19, а заключенные за речкой бегут строиться, а потом колонной идут по подвесному мосту мне навстречу. Однажды расступились, и я прошла как сквозь строй, в полной тишине. Никакого зла они не делали, но я сильно стеснялась и старалась не попадаться им на дороге.

Отец всем детям дал образование, у некоторых из нас по два, по три диплома. Сам он стал слесарем-инструментальщиком. Делал кабины для тракторов, сани: дорог-то не было, зимой возили груз на санях. До последнего работал. В 1967–1968-х годах его парализовало, но после этого он прожил еще 10 лет. Сделал трехколесный велосипед с рычагом и передвигался на нем. Родители купили домик, переехали и доживали в нем. В 1980 году папа умер.

Мама дожила до 99 лет. Я 34 года отработала учительницей и ушла ухаживать за ней. Теперь я уже 32 года на пенсии. Мои ученики – сами бабушки и дедушки, разъехались по всему миру.

В нашей семье все выросли, выучились, женились, появились дети и внуки, а сейчас и правнуки. Нас 50 человек: на Сахалине 19, а остальные в Хабаровске, Владивостоке, Красноярске, Старом Осколе, Карачаево-Черкесии, Петербурге. Учителя, врачи, геодезисты, сын искал газ и нефть в Ногликском районе. Строили мосты, причалы, аэродромы, храм Христа Спасителя в Южно-Сахалинске. Старший сын делал топосъемку в Свободном под космодром. Племянник в Охе дорогу строил. Внук принимал участие в восстановлении моста в Мариуполе. В нас течет кровь разных народов России: цыганская, калмыкская, еврейская, мордовская, бурятская. Все слилось. 

А я, Нина, старшая из сестер. Мне будет 1 января 86 лет. Нет родителей, нет брата, сына, мужа. Во Владивостоке коронавирус унес сестру. На 9 Мая и в сентябре хожу с портретом отца к памятнику Победы. Написала письмо в Оху, которую папа строил три года и долго потом еще вспоминал.